7
Конец варварства
Боливия и Аргентина
Бог с тобой
20 августа 2014
До границы с Перу остался один день пути. На закате мы въезжаем в приграничный городок Пукабамба — по мнению Google Maps, этого места вообще не существует. На центральной площади тут находится военная часть, здание мэрии и церковь — это всегда самое большое здание в маленьких южноамериканских городках. Центр жизни духовной и земной, место притяжения одиноких женщин, немощных и бродяг.
В этой церкви явно что-то намечается — парочка рабочих крепит растяжку над входом. В самом здании пухлые женщины прикрывают статую Девы Марии праздничной вуалью, а смешливые девочки расставляют корзины с искусственными цветами. Побродив среди скорого торжества, мы натыкаемся на молодого монаха-францисканца. Парень выглядит странно для здешних мест: в нем два метра роста, из-под рясы выглядывают остроносые туфли, а глаза горят редким для этого захолустья огнем.
Присев рядом с ним на жесткую лавку и немного поерзав, я начинаю излагать суть вопроса. Тут как с попрошайничеством — главное верить в то, что говоришь. Сегодня я впервые прошу служителя церкви пустить нас на ночлег в его владения. Это мой первый раз с богом, потому я немного волнуюсь. Я рассказываю, что мы путешественники из далекой северной страны, едем уже два года, денег нет, и потому хотим переночевать под вашей крышей. Во время своей речи я стараюсь помнить о дырках на своих штанах и о том, когда мы в последний раз мылись — дня три назад.
«О, ваша страна находится около России! А я хочу в Казахстан, это недалеко!» — вдруг реагирует служитель культа на мою географическую справку о том, что это за страна такая, Беларусь. Слегка шокированная услышанным, я узнаю, что юный житель Гуакиля хочет отправиться за границу по делам ордена францисканцев, к которому принадлежит. Дослушав меня до конца и задумчиво покивав своим мыслям, монах уходит — и вскоре возвращается с ключницей.
В этой церкви явно что-то намечается — парочка рабочих крепит растяжку над входом. В самом здании пухлые женщины прикрывают статую Девы Марии праздничной вуалью, а смешливые девочки расставляют корзины с искусственными цветами. Побродив среди скорого торжества, мы натыкаемся на молодого монаха-францисканца. Парень выглядит странно для здешних мест: в нем два метра роста, из-под рясы выглядывают остроносые туфли, а глаза горят редким для этого захолустья огнем.
Присев рядом с ним на жесткую лавку и немного поерзав, я начинаю излагать суть вопроса. Тут как с попрошайничеством — главное верить в то, что говоришь. Сегодня я впервые прошу служителя церкви пустить нас на ночлег в его владения. Это мой первый раз с богом, потому я немного волнуюсь. Я рассказываю, что мы путешественники из далекой северной страны, едем уже два года, денег нет, и потому хотим переночевать под вашей крышей. Во время своей речи я стараюсь помнить о дырках на своих штанах и о том, когда мы в последний раз мылись — дня три назад.
«О, ваша страна находится около России! А я хочу в Казахстан, это недалеко!» — вдруг реагирует служитель культа на мою географическую справку о том, что это за страна такая, Беларусь. Слегка шокированная услышанным, я узнаю, что юный житель Гуакиля хочет отправиться за границу по делам ордена францисканцев, к которому принадлежит. Дослушав меня до конца и задумчиво покивав своим мыслям, монах уходит — и вскоре возвращается с ключницей.
Церковь — это центр жизни духовной и земной, место притяжение одиноких женщин, немощных и бродяг
Хозяюшка-мулатка — как она оказалась в этой высокогорной деревушке? — проводит нас во внутренний дворик церкви. Здесь находится общежитие на тридцать комнат, которые расположены вдоль двухъярусной галереи. Архитектура здания делает его похожим на пустующий улей, на каждой соте которого висит солидный замок. Ключница открывает для нас туалет и взмахом руки окидывает пустынный двор — располагайтесь, мол, где угодно! Мы кидаем вещи на добротном деревянном полу галереи второго этажа. В это время в церкви набирает обороты праздник в честь Девы Марии.
Сначала прихожане громко, торжественно и очень плохо читают какие-то отрывки из Библии. Потом начинают бить салюты: мне становится на секунду страшно, как будто мы в осаде, и сейчас враги начнут таранить дверь церкви. Мое воображение живо дорисовывает горы трупов во внутреннем дворике, они были бы хорошо видны с нашего места на втором этаже. Потом по лайнапу кто-то берет в руки гитару, возможно, наш улыбчивый францисканец, — и начинается музыка. Душевные гитарные переборы перемежаются чтениями Библии, которые по ритму похожи на поп-хиты про плотскую страсть и вожделение. В этом есть что-то жизнеутверждающее, делающее господа близким и таким понятным. Засыпаю я под мотив еврейской «Хава Нагила».
Сначала прихожане громко, торжественно и очень плохо читают какие-то отрывки из Библии. Потом начинают бить салюты: мне становится на секунду страшно, как будто мы в осаде, и сейчас враги начнут таранить дверь церкви. Мое воображение живо дорисовывает горы трупов во внутреннем дворике, они были бы хорошо видны с нашего места на втором этаже. Потом по лайнапу кто-то берет в руки гитару, возможно, наш улыбчивый францисканец, — и начинается музыка. Душевные гитарные переборы перемежаются чтениями Библии, которые по ритму похожи на поп-хиты про плотскую страсть и вожделение. В этом есть что-то жизнеутверждающее, делающее господа близким и таким понятным. Засыпаю я под мотив еврейской «Хава Нагила».
На рассвете нас будят последние салюты — всенощная закончилась. Быстро собрав вещи и не встретив в церкви никого, с кем можно было бы попрощаться, мы выбираемся в город. Как оказалось, все жители Пукабамбы тут. Толпа людей движется в одном направлении — к границе с Перу. Вальяжные полицейские подтвердили худшие опасения — из-за шествия верующих единственную дорогу перекрыли для любого автотранспорта. До границы километров 30. Придется идти пешком. В сердцах выругавшись, мы выдвигаемся вслед.
…Мои ботинки поднимают тучи рыжей пыли, которой покрыта дорога через зеленые холмы. Тишина. Деревни по обоим краям дороги стоят пустые, только то и дело попадаются следы шествия — белые бантики, искусственные цветы, ленточки, бутылки кока-колы. Процессия в честь Девы Марии — это местное всенародное гулянье, вроде нашего Дня города. Родственники из соседних деревень обсуждают сплетни, школьники пристают к школьницам, дети находят себе партнеров по играм, взрослые тоже. Поворот, еще поворот. Вскоре мы догоняем колонну людей в белых одеяниях.
…Мои ботинки поднимают тучи рыжей пыли, которой покрыта дорога через зеленые холмы. Тишина. Деревни по обоим краям дороги стоят пустые, только то и дело попадаются следы шествия — белые бантики, искусственные цветы, ленточки, бутылки кока-колы. Процессия в честь Девы Марии — это местное всенародное гулянье, вроде нашего Дня города. Родственники из соседних деревень обсуждают сплетни, школьники пристают к школьницам, дети находят себе партнеров по играм, взрослые тоже. Поворот, еще поворот. Вскоре мы догоняем колонну людей в белых одеяниях.
Сначала мне неудобно играть на «христианском сострадании», но после нескольких прямых отказов и ночей под дождем совесть поутихла
Внезапно я слышу: «Мис амигос!» Обернувшись, я вздрагиваю — нас уверенно догоняет вчерашний юный монах. От него невыносимо воняет одеколоном, и он очень хочет пообщаться. Рома оперативно становится занят — снимает толпу на камеру. Вздохнув, я пытаюсь настроить свой мозг на испаноговорящую волну. «А веруете ли вы в бога?» — запросто начинает непринужденную беседу францисканец. Я чувствую, как потеют мои пятки. Вообще-то, в бога я не верю, но этот ответ как-то неуместен посреди религиозной толпы. Потому я говорю, что там, наверху, определенно что-то есть, имя тому господь или нет, уже не так важно. «А чем, в двух словах, отличается православие от католицизма?» — не сбавляет темпа монашек. Мысленно матерясь, я с головой ныряю в теологический диспут.
Каждый раз, когда толпа заводит новую песню и разговаривать становится невозможно, я облегченно выдыхаю. Увы, францисканец твердо решил помочь своим новым друзьям провести замечательный день. «Здесь люди очень бедные и необразованные, темные», — громко, чтобы перекрыть шум песнопений, вдруг говорит монах и делает широкий обводящий жест руками. В нашу сторону поворачивается десяток коренастых крестьян. Они внимательно ждут продолжения реплики. «Но я должен им помогать, это моя миссия, мой крест», — самозабвенно вещает францисканец, не обращая внимания на напряженную толпу около нас. Я ежусь, дергаю Рому за рукав, и мы обгоняем монаха, позабыв про приличия. Его-то боженька может и убережет от гнева толпы, а вот двух белых атеистов — вряд ли.
Вскоре праздничное шествие остановится в очередной деревушке на перерыв, а мы словим военный грузовик до самой границы.
Каждый раз, когда толпа заводит новую песню и разговаривать становится невозможно, я облегченно выдыхаю. Увы, францисканец твердо решил помочь своим новым друзьям провести замечательный день. «Здесь люди очень бедные и необразованные, темные», — громко, чтобы перекрыть шум песнопений, вдруг говорит монах и делает широкий обводящий жест руками. В нашу сторону поворачивается десяток коренастых крестьян. Они внимательно ждут продолжения реплики. «Но я должен им помогать, это моя миссия, мой крест», — самозабвенно вещает францисканец, не обращая внимания на напряженную толпу около нас. Я ежусь, дергаю Рому за рукав, и мы обгоняем монаха, позабыв про приличия. Его-то боженька может и убережет от гнева толпы, а вот двух белых атеистов — вряд ли.
Вскоре праздничное шествие остановится в очередной деревушке на перерыв, а мы словим военный грузовик до самой границы.
Путешествуя по горным районам Перу, легко поверить, что Средневековье не закончилось
Следующие три недели в Перу мы будем путешествовать от церкви к церкви. Это наши маяки, как когда-то в Канаде были заправки.
Мы выбрали самую сложную дорогу на юг — через горы. Это самая бедная, холодная и дикая часть страны, что станет ясно уже на второй день пути. Смуглые люди с обветренными лицами смотрят на нас исподлобья, свиньи копаются в горах мусора, а по ночам температура опускается до +5 С.
Мы стараемся прокладывать маршрут так, чтобы ближе к ночи оказаться в небольшом городе — чем меньше место, тем приветливее и проще люди. На удивление, это же относится и к падре. В богатых и больших приходах в них остается совсем мало сочувствия, которое, казалось бы, является профессиональной чертой священнослужителей. Сначала мне неудобно играть на «христианском сострадании», но после нескольких прямых отказов и ночей под дождем моя совесть поутихла. Даже забавно, насколько священник — это просто профессия, должность. Святые нам по пути не попадались.
Мы выбрали самую сложную дорогу на юг — через горы. Это самая бедная, холодная и дикая часть страны, что станет ясно уже на второй день пути. Смуглые люди с обветренными лицами смотрят на нас исподлобья, свиньи копаются в горах мусора, а по ночам температура опускается до +5 С.
Мы стараемся прокладывать маршрут так, чтобы ближе к ночи оказаться в небольшом городе — чем меньше место, тем приветливее и проще люди. На удивление, это же относится и к падре. В богатых и больших приходах в них остается совсем мало сочувствия, которое, казалось бы, является профессиональной чертой священнослужителей. Сначала мне неудобно играть на «христианском сострадании», но после нескольких прямых отказов и ночей под дождем моя совесть поутихла. Даже забавно, насколько священник — это просто профессия, должность. Святые нам по пути не попадались.
Но иногда везло, и нас пускали переночевать. Наблюдать за церквями изнутри всегда интересно, как будто заглядываешь Деве Марии под юбку. Глядя на мощные, мрачные вековые стены соборов, легко представить, как лицемерные падре руководители колонизаторами, искали золото и свергали правительства. Уничтожив местных богов, они принесли своего строгого белокожего Иисуса — но в отношении к нему осталось много неподобающего языческого неистовства.
Путешествуя по горным районам Перу, легко поверить, что Средневековье не закончилось. Перед глазами то и дело всплывают картинки, которые наглядно иллюстрируют положительную корреляцию между уровнем земной жизни и силой желания загробного счастья. Иногда даже кажется, что инквизиция здесь жива.
…Однажды ночью мы въехали в город, где улица была разорена. Черные тени выскальзывали из своих домов и, прижимаясь к стенам недостроенных кирпичных коробок, двигались куда-то в центр. Фонари редкие, как зубы сифилитика. Добравшись через этот цементный макет города к главной площади, мы остановились в полицейском участке. Вышли на улицу за едой — и оказались в Средневековье. Все эти тени в черном стали толпой, возглавляемой статуей Иисуса. Пластиковый, он так странно блестел в неверном свете факелов, будто потел. В руках толпы — фонарики, лампы, свечи. Вокруг бегает черный пес и подвывает мрачной песне верующих.
Если бы у меня были рыжие волосы, я бы их прикрыла.
Путешествуя по горным районам Перу, легко поверить, что Средневековье не закончилось. Перед глазами то и дело всплывают картинки, которые наглядно иллюстрируют положительную корреляцию между уровнем земной жизни и силой желания загробного счастья. Иногда даже кажется, что инквизиция здесь жива.
…Однажды ночью мы въехали в город, где улица была разорена. Черные тени выскальзывали из своих домов и, прижимаясь к стенам недостроенных кирпичных коробок, двигались куда-то в центр. Фонари редкие, как зубы сифилитика. Добравшись через этот цементный макет города к главной площади, мы остановились в полицейском участке. Вышли на улицу за едой — и оказались в Средневековье. Все эти тени в черном стали толпой, возглавляемой статуей Иисуса. Пластиковый, он так странно блестел в неверном свете факелов, будто потел. В руках толпы — фонарики, лампы, свечи. Вокруг бегает черный пес и подвывает мрачной песне верующих.
Если бы у меня были рыжие волосы, я бы их прикрыла.
Конец варварства
В Боливии и у меня, и у Ромы появляется ощущение того, что финал совсем близко. Карта мира подходит к концу. Денег нет, и зарабатывать их на подсобных работах, сражаясь за каждый цент и каждый миллиметр своей личной территории, совсем нет сил. Настроение — возвращение.
Началось это еще в Уюни.
Бывают маленькие милые городки, а бывают маленькие унылые и пыльные городки. Уюни второе. Здесь не хочется задерживаться. Местные улицы всегда залиты прямым ярким светом, а ветер гоняет пыль от одного жестяного фургончика с бургерами к другому. Пару веков назад местечко процветало за счет добычи соли, даже железнодорожный вокзал построили. Но времена соляного бума прошли, а город остался современен XIX веку.
Началось это еще в Уюни.
Бывают маленькие милые городки, а бывают маленькие унылые и пыльные городки. Уюни второе. Здесь не хочется задерживаться. Местные улицы всегда залиты прямым ярким светом, а ветер гоняет пыль от одного жестяного фургончика с бургерами к другому. Пару веков назад местечко процветало за счет добычи соли, даже железнодорожный вокзал построили. Но времена соляного бума прошли, а город остался современен XIX веку.
Туристы сюда едут ради солончака, который начинается в пяти километрах от самого города. Туда каждый день отправляется множество джипов с туристами. Мы тоже сюда приехали ради лунной пустыни на земле, но в наших планах — самостоятельная экскурсия. На следующее утро мы отправляемся в долгую дорогу под палящим солнцем.
…На подходах к солончаку земля под ногами меняется — она становится похожа на хрупкое безе белого цвета. Где-то на горизонте стоит марево — там соляная пустыня сливается с дрожащим голубым небом. Бродя по краю этой огромной территории, я вспоминаю прочитанное в сети — самое интересное находится внутри солончака. Холмы, оптические иллюзии, озера с фламинго и холодные ночи в палатке под светом огромных звезд. Но мне это увидеть не суждено — нет сил, денег, и, по большому счету, желания. Побродив по самому краешку приключений, мы медленно возвращаемся в Уюни.
…На подходах к солончаку земля под ногами меняется — она становится похожа на хрупкое безе белого цвета. Где-то на горизонте стоит марево — там соляная пустыня сливается с дрожащим голубым небом. Бродя по краю этой огромной территории, я вспоминаю прочитанное в сети — самое интересное находится внутри солончака. Холмы, оптические иллюзии, озера с фламинго и холодные ночи в палатке под светом огромных звезд. Но мне это увидеть не суждено — нет сил, денег, и, по большому счету, желания. Побродив по самому краешку приключений, мы медленно возвращаемся в Уюни.
Где-то на горизонте стоит марево — там соляная пустыня сливается с дрожащим голубым небом
Такое же ощущение у меня от последних нескольких месяцев — мы словно бродим по краю большого приключения, которого от нас ждут. Я сама его все время жду. Мы, как прилежные ученики, вроде все делаем правильно — но на самом деле, не особо стараемся. Не хочется больше неожиданных виражей, новых людей, историй, домов, поворотов. Приглашения в гости отвергаются, зазывные вопросы в глазах незнакомцев остаются без ответа. Хочется слушать ветер и молчать. Мы продолжаем двигаться на край света, ожидая его, как избавления. Но на прощание боги дороги решат продемонстрировать всю свою красоту и мощь. Все то, о чем неизбежно я скоро начну скучать.
На следующий день мы уезжаем из Уюни, путь лежит в Аргентину. Добраться до приграничного города Тариха, где нам нужно получить визу, мы, конечно, решаем по самой глухой дороге. Если в навигационных приложениях пытаться приблизить такие топографические ниточки, то они исчезают.
…Мы вышли на эту трассу за Тупизой в 9 часов утра. Асфальтовая дорога врезается в рыжие горы и спиралью закручивается все выше и выше, превращаясь в монолитную стальную ленту на горизонте. На третьем часу ожидания попутки, когда мы уже поднялись в горы на своих двоих, я начинаю думать, что уже готова приключениям иногда предпочитать комфорт.
На следующий день мы уезжаем из Уюни, путь лежит в Аргентину. Добраться до приграничного города Тариха, где нам нужно получить визу, мы, конечно, решаем по самой глухой дороге. Если в навигационных приложениях пытаться приблизить такие топографические ниточки, то они исчезают.
…Мы вышли на эту трассу за Тупизой в 9 часов утра. Асфальтовая дорога врезается в рыжие горы и спиралью закручивается все выше и выше, превращаясь в монолитную стальную ленту на горизонте. На третьем часу ожидания попутки, когда мы уже поднялись в горы на своих двоих, я начинаю думать, что уже готова приключениям иногда предпочитать комфорт.
Наконец, какой-то сердобольный мужчина на джипе подбирает нас. Постепенно дорога переходит в пересеченную местность, потом и вовсе исчезает — джип трясется по обожженным солнцем бесконечным холмам. Вдруг машина останавливается. «Вам туда, — показывает мужчина на деревушку вдали, — а мне туда», — взмахом руки он указывает на холмы. Дороги в том направлении нет вообще, но вскоре его машина уверенно скрывается в клубах бурой пыли.
Мы доходим до поселения. Вся деревушка — это шесть глинобитных желтых домов. В них нет окон, только двери. Людей не видно. Место скорее похоже на декорации для съемок фильма, команда которого ушла на обеденный перерыв. Только слышно, как ветер гуляет между холмами и как высоко-высоко рассекает воздух орел. Водитель сказал, что здесь ходят автобусы. Пока это больше похоже на шутку.
Мы доходим до поселения. Вся деревушка — это шесть глинобитных желтых домов. В них нет окон, только двери. Людей не видно. Место скорее похоже на декорации для съемок фильма, команда которого ушла на обеденный перерыв. Только слышно, как ветер гуляет между холмами и как высоко-высоко рассекает воздух орел. Водитель сказал, что здесь ходят автобусы. Пока это больше похоже на шутку.
Мы продолжаем двигаться на край света, ожидая его, как избавления
Вдруг я слышу совершенно потусторонний звук — звук заведенного мотора. Поспешив на чей-то задний двор, мы увидим трактор, древний, как музейный экспонат. Двое мужчин, совершенно нам не удивившись, как будто они каждый день видят в своем поселении белых с рюкзаками, подтверждают догадки — здесь через час будет автобус. Единственный за день, кстати. Залив бензин и махнув нам на прощание, они сдвинут с места это чудовище и поедут в лысые холмы, прикрывая глаза от прямого солнца. Что в этом климате может расти кроме кактусов, я не знаю.
Самое удивительное, что через час действительно приедет древняя жестянка на колесах. Она же заодно привезет и всех жителей деревни — штук десять бабушек с огромными пакетами муки и пачками газировки жуткого оранжевого цвета. Привет, сахарный диабет и ожирение. Следующие шесть часов мы будем продираться сквозь пыльное нутро Боливии. Единственный вопрос, который будет меня мучать все это время — как здесь живут люди? Как они оказались среди этих рыжих холмов? Что их тут держит? Это вопросы, которые больше всего волнуют меня в дороге. В детстве я мечтала уметь проходить сквозь стены, чтобы смотреть кино про людей. Автостоп был таким бесконечным фильмом все эти полтора года.
Прикрывая рот от пыли, я глотаю последние километры настоящей дороги.
Вечером мы вывалимся в теплую ночь Тарихи. Здесь пахнет жасмином так многообещающе, как только пахнет майская ночь в семнадцать лет. Тариха вдруг оказывается на удивление аккуратным городком с белым населением. Краснолицые дьяволы в пыльных ботинках, мы врываемся в кафе на главной площади и заказываем кувшин лимонада на двоих. Впервые за последние шесть месяцев я с удовольствием наблюдаю за красивыми людьми: парочки едят и пьют вино, подружки сплетничают за кофе. Ночь, а город не спит.
Это конец варварства.
После полуночи мы добредем до какого-то отеля, разбудим привратницу и без сил упадем на действительно чистые простыни. Сладко пахнут цветы. Жужжит комар. Кто-то шаркает тапками по патио, как будто столетний дед без конца наворачивает круги.
Здесь граница, дальше — Аргентина. Финал. Все в воздухе пахнет финалом. Разговоры все больше не о долгой дороге, а о скором возвращении. О том, что осталось «дома» и кого стоит увидеть. Как разговаривать и как жить. Это как будто мечты об отпуске. Раньше мы не позволяли себе таких разговоров. Они расслабляют. Деморализуют. Когда все против тебя, нельзя говорить о доме — это слабость. Нельзя выпадать из реальности — в ней надо быть. Но сейчас жасмин кружит голову, и настроение романтическое.
Самое удивительное, что через час действительно приедет древняя жестянка на колесах. Она же заодно привезет и всех жителей деревни — штук десять бабушек с огромными пакетами муки и пачками газировки жуткого оранжевого цвета. Привет, сахарный диабет и ожирение. Следующие шесть часов мы будем продираться сквозь пыльное нутро Боливии. Единственный вопрос, который будет меня мучать все это время — как здесь живут люди? Как они оказались среди этих рыжих холмов? Что их тут держит? Это вопросы, которые больше всего волнуют меня в дороге. В детстве я мечтала уметь проходить сквозь стены, чтобы смотреть кино про людей. Автостоп был таким бесконечным фильмом все эти полтора года.
Прикрывая рот от пыли, я глотаю последние километры настоящей дороги.
Вечером мы вывалимся в теплую ночь Тарихи. Здесь пахнет жасмином так многообещающе, как только пахнет майская ночь в семнадцать лет. Тариха вдруг оказывается на удивление аккуратным городком с белым населением. Краснолицые дьяволы в пыльных ботинках, мы врываемся в кафе на главной площади и заказываем кувшин лимонада на двоих. Впервые за последние шесть месяцев я с удовольствием наблюдаю за красивыми людьми: парочки едят и пьют вино, подружки сплетничают за кофе. Ночь, а город не спит.
Это конец варварства.
После полуночи мы добредем до какого-то отеля, разбудим привратницу и без сил упадем на действительно чистые простыни. Сладко пахнут цветы. Жужжит комар. Кто-то шаркает тапками по патио, как будто столетний дед без конца наворачивает круги.
Здесь граница, дальше — Аргентина. Финал. Все в воздухе пахнет финалом. Разговоры все больше не о долгой дороге, а о скором возвращении. О том, что осталось «дома» и кого стоит увидеть. Как разговаривать и как жить. Это как будто мечты об отпуске. Раньше мы не позволяли себе таких разговоров. Они расслабляют. Деморализуют. Когда все против тебя, нельзя говорить о доме — это слабость. Нельзя выпадать из реальности — в ней надо быть. Но сейчас жасмин кружит голову, и настроение романтическое.
Квартира на площади Пенья
Последние две недели мы живем в самом центре Буэнос-Айреса. Без особых остановок мы добрались до столицы, где и осели на девятом этаже дома на площади Пенья. С балкона крошечной холостяцкой студии открывается захватывающий дух вид на зеленый парк, окруженный старыми небоскребами.
Саша, наш хост, очень быстро превратился в друга. По вечерам он раскуривает трубку и задает для затравки вопрос вроде: «А не рассказать ли вам историю русской эмиграции в Аргентине?». Саша историк из Питера, три года назад он приехал в Буэнос-Айрес с парой сотней баксов в кармане. Сначала он играл музыку на улице и работал в ресторане, но постепенно вернулся к своей специальности — истории. Теперь Саша учится в университете Буэнос-Айреса, наращивает свой авторитет в академической среде и рассказывает нам прохладными ночами длинные истории. Рома отвечает ему тем же. Я в это время сижу на балконе и молча признаюсь в любви Буэнос-Айресу.
Как же этот город красив! Люблю бродить по тихим ночным аллеям, где кроны платанов сплетаются высоко над головой, а уличная плитка вдруг становится черно-белой шахматной доской. Высокие старые дома с гаргульями населены призраками, которые грассируют в своей речи, и где происходит чья-то достойная жизнь. Ночью хочется заглядывать в подъезды и парадные, рассматривать охранников и охранниц, наблюдать, как они читают газеты при свете лампы, или как фикус отбрасывает тень на белый мраморный пол. Чувство нереальности происходящего усиливается тем, что истинные портеньос ведут преимущественно ночной образ жизни — ужинают ближе к полуночи, а уходят спать ближе к рассвету.
Как же этот город красив! Люблю бродить по тихим ночным аллеям, где кроны платанов сплетаются высоко над головой, а уличная плитка вдруг становится черно-белой шахматной доской. Высокие старые дома с гаргульями населены призраками, которые грассируют в своей речи, и где происходит чья-то достойная жизнь. Ночью хочется заглядывать в подъезды и парадные, рассматривать охранников и охранниц, наблюдать, как они читают газеты при свете лампы, или как фикус отбрасывает тень на белый мраморный пол. Чувство нереальности происходящего усиливается тем, что истинные портеньос ведут преимущественно ночной образ жизни — ужинают ближе к полуночи, а уходят спать ближе к рассвету.
Через два дня у нас самолет по маршруту Буэнос-Айрес-Мадрид-Киев
В Буэнос-Айресе много бездомных. Многие из них носят очки и по вечерам в своих картонных коробках читают книги — дерзкое напоминание о том, как по-разному может сложится жизнь. Часто слышна русская речь. Как-то Саша расскажет, что многие русские бомжи — это матросы, корабли которых в момент развала СССР стояли в здешнем порту. Все они внезапно оказались без единой великой родины, а их национальным государствам в тот момент было совершенно не до каких-то матросов на другом конце света. Моряки оказались на улице. За те несколько лет, что до них шла помощь, кто-то спился, кто-то сошел с ума, редкие — выстояли.
Глядя на них, меня вдруг накрывает тоска. Люди, живущие на улице, существуют в особом ритме — ритме города. Они живут в такт потокам людей и машин, подчиняются приливам и отливам особого рода: бездомные зависят от человеческого благородства или бесчестья так же безусловно, как движение воды зависит от луны. Они потерпели кораблекрушение своей жизни и теперь вынуждены подчиняться, а не прокладывать свой собственный курс. Но в то же время они свободны особым образом: им немного надо, да они не много и хотят. Это состояние знакомо любому, кто долго был в дороге. Я тоскую и знаю, что скоро с ним придется распрощаться.
На рассвете ребята заканчивают свои разговоры, и мы идем спать. Я лежу на полу и слушаю как просыпается город. Свет фар рисует на стене такой же узор, как и в комнате моего детства. Скоро я буду рассматривать эти же картинки, но только за окном будет не вечерний рокот центра Буэнос-Айреса, но шум моего микрорайона.
Через два дня у нас самолет по маршруту Буэнос-Айрес-Мадрид-Киев. Двигаться сложно, думать сложно, дышать тревожно. Чтобы как-то отвлечься и перестать проверять даты на билетах, за два дня до отлета мы выбираемся в нашу последнюю городскую вылазку.
Глядя на них, меня вдруг накрывает тоска. Люди, живущие на улице, существуют в особом ритме — ритме города. Они живут в такт потокам людей и машин, подчиняются приливам и отливам особого рода: бездомные зависят от человеческого благородства или бесчестья так же безусловно, как движение воды зависит от луны. Они потерпели кораблекрушение своей жизни и теперь вынуждены подчиняться, а не прокладывать свой собственный курс. Но в то же время они свободны особым образом: им немного надо, да они не много и хотят. Это состояние знакомо любому, кто долго был в дороге. Я тоскую и знаю, что скоро с ним придется распрощаться.
На рассвете ребята заканчивают свои разговоры, и мы идем спать. Я лежу на полу и слушаю как просыпается город. Свет фар рисует на стене такой же узор, как и в комнате моего детства. Скоро я буду рассматривать эти же картинки, но только за окном будет не вечерний рокот центра Буэнос-Айреса, но шум моего микрорайона.
Через два дня у нас самолет по маршруту Буэнос-Айрес-Мадрид-Киев. Двигаться сложно, думать сложно, дышать тревожно. Чтобы как-то отвлечься и перестать проверять даты на билетах, за два дня до отлета мы выбираемся в нашу последнюю городскую вылазку.
…Жаркий день, +31°C в тени. В медленном автобусе мы едем по великолепным имперским улицам столицы Аргентины на ее окраину — в квартал La Boca. Его упоминание есть во всех путеводителях, и гугл легко покажет вам парочку колоритных фотографий. Еще 60 лет назад это был портовый район — моряки, крысы, проститутки и их деревянные домишки, которые без конца горели.
Маргинальная территория преобразилась, когда в середине прошлого века сюда начали съезжаться художники. Они массово скупали дешевую жилплощадь, обустраивали здесь свои мастерские и организовывали вечеринки. В последнее десятилетие район опять сменил свою ориентацию — теперь по трем с половиной улицам бродят туристы, надеясь отыскать портовую тоску в глянцевых ресторанах и рассмотреть ее в морщинах фальшивых танцоров танго.
Маргинальная территория преобразилась, когда в середине прошлого века сюда начали съезжаться художники. Они массово скупали дешевую жилплощадь, обустраивали здесь свои мастерские и организовывали вечеринки. В последнее десятилетие район опять сменил свою ориентацию — теперь по трем с половиной улицам бродят туристы, надеясь отыскать портовую тоску в глянцевых ресторанах и рассмотреть ее в морщинах фальшивых танцоров танго.
Здесь любят футбол, ненавидят муниципальные власти и с презрением относятся к туристам
Побродив по неживым улочкам, мы углубляемся в сам квартал. Через три улицы весь лоск сходит на нет, и начинается настоящая жизнь. Толстые молодые мамаши закрывают ставни от любопытных глаз, подслеповатые деды чинят свои древние тачки, а молодцы в майках местного футбольного клуба окидывают нас оценивающими взглядами. Мы выбираем ресторанчик, увешанный старой футбольной символикой. Два беззубых сумасшедших машут нам рукой, мама кормит картошкой фри свое дитя, а официант в желтой рубашке явно плевал на залетных гостей. Здесь все свои, кроме нас.
Здесь любят футбол, ненавидят муниципальные власти и с презрением относятся к туристам. Полдень. Все потягивают пивко и смотрят футбол по телику, даже младенец в коляске. Изредка в ресторан кто-то заходит, чтобы перекинуться парочкой слов с официантом или забрать своего родича с полуденной фиесты. В этом районе соседи знают всю твою жизнь, отсюда если и съезжают, то только целыми семьями или вперед ногами.
Саша устало замолк, Рома развалился на стуле в ожидании стейка и тоже молчит. Я смотрю в дверной проем — в лучах послеобеденного солнца танцует пыль. Если бы моя кругосветка была фильмом, то в финале должна была бы звучать песня Besame mucho. Она была написана как раз в этом районе, там, где граница между трагедией и счастьем размыта и где оттого так просто чувствовать себя живой. Кажется, если вдохнуть поглубже, песня уведет так далеко, что можно и не вернуться.
Это последняя картинка из жизни, которая никогда не будет моей.
Здесь любят футбол, ненавидят муниципальные власти и с презрением относятся к туристам. Полдень. Все потягивают пивко и смотрят футбол по телику, даже младенец в коляске. Изредка в ресторан кто-то заходит, чтобы перекинуться парочкой слов с официантом или забрать своего родича с полуденной фиесты. В этом районе соседи знают всю твою жизнь, отсюда если и съезжают, то только целыми семьями или вперед ногами.
Саша устало замолк, Рома развалился на стуле в ожидании стейка и тоже молчит. Я смотрю в дверной проем — в лучах послеобеденного солнца танцует пыль. Если бы моя кругосветка была фильмом, то в финале должна была бы звучать песня Besame mucho. Она была написана как раз в этом районе, там, где граница между трагедией и счастьем размыта и где оттого так просто чувствовать себя живой. Кажется, если вдохнуть поглубже, песня уведет так далеко, что можно и не вернуться.
Это последняя картинка из жизни, которая никогда не будет моей.